В последнее время у меня прорезался талант. Не обольщать, и не совращать, а, скажем так, привлекать приятных ухоженных немолодых женщин. Всегда считал и сейчас считаю, что всякая женщина имеет право на счастье, начиная от самых юных, и кончая, чего греха таить, пожилыми приятными в общении и на ощупь женщинами. Да и то, что можно делать это без презерватива и клятвенных обещаний спустить на пол, как-то вдохновляет…
Я буду называть ее Гранни.
Я не до сих пор не знаю, как ее зовут, но зато мне известно, как начинается ее день. Она спит в просторном белье: широких панталонах и рубашке до пупка, поэтому, лишь только Гранни встает, она быстро снимает это белье и, нагая, спешит в туалет. У нее не бывает затруднений, как у некоторых моих закомиц, она не принимает слабительного и не делает клизму. У нее все происходит естественно.
Затем она забирается в ванну и долго моет большие мягкие груди с крупными сосками и нежную волосатую щель, но утреннее возбуждение не дает ей покоя, пока она не нащупает маленькую кнопку клитора. А потом она не может даже стоять. Она ложится в ванну, не важно, есть там вода или нет, и предается удовлетворению со страстностью юной девушки, пока не задрожит от оргазма. Затем радостно вздыхает, бодро встает и, взяв полотенце, осторожно вытирается, стараясь сильно не нажимать на груди и на волосатые ломти губ, чтобы не начать все сначала. Потом, надев банный халат, розоватый, в крупных ярких цветах, простеганный наискось белыми нитями, идет на кухню, чтобы приготовить нехитрый завтрак: госты, яичницу с беконом и чашку кофе.
Откуда я все это знаю? Во-первых, она мне это рассказывала, а во-вторых, сам неоднократно наблюдал, когда оставался у нее до утра и разделял ее трапезу.
Ну, а потом начинается самое главное. Она стучит мне в стену, или звонит по телефону, затем торопливо сбрасывает халат, кидается в кресло и, вольно раскинув ноги, застывает в ожидании. У меня есть свой ключ от ее двери, поэтому я проникаю к ней без проблем. Тщательно заперев входную дверь (были случаи, когда я это забывал), я иду к ней, снимая на ходу халат, а она маняще приподнимает с круглого живота большие груди, иногда за соски, иногда просто снизу подперев руками, и начинает постанывать от нетерпения. Чаще всего в это время из ее раскрытой щели вытекает сверкающая капля слизи, которая говорит, что моя Гранни готова меня встретить.
Какая она внутри? Горячая, влажная и бугристая, вначале узкая, а к концу просторная. Возможно, у нее до меня были мужчины, даже много мужчин, но, когда я у нее внутри, она стонет, словно в конце первого свидания. А все потому, что я нахожу какие-то точки. Они шершавые, и когда я трусь о них, Гранни иногда вздрагивает и кричит.
Какая она снаружи? Обыкновенная, каких множество. Невысокая, плотная, когда в платье с пояском, грудастая, а когда в широком плаще, если прохладно, то и не заметишь ее бюст, даже если пройдешь рядом. Издали, на вид, она выглядит, как пятидесятилетняя, потому что стрижка «аля-рюс», в кружок, ее молодит. И еще, задорно поднятый короткий нос и светлые глаза делают ее моложе, но вблизи заметны морщины вокруг глаз, на лбу и под ушами.
На прогулку в парк или в магазин мы ходим вместе. Она никогда не надевает трусы или панталоны, только чулки с поясом и туфли на высоких каблуках. Но ходит она так легко, что могут позавидовать молодые в подвернутых джинсах и громадных кроссовках, преимущественно, белых. Только они не видят и не слышат, потому что не отрывают глаз от телефонов, а их уши заняты наушниками-капельками.
Как-то в дальнем углу Народного парка Гранни увидела двух собак в позе «тяни-толкай» и тут же захотела эту позу попробовать. Собаки еще стояли в «замке», а женщина уже встала рядом, закинув плащ на поясницу и опираясь руками на скамейку. Первый этап мне удался на славу. Я приспустил брюки, вошел в нее сзади и долго терся, медленно приближая нас к оргазму. Когда Гранни стала на грани, она велела мне перекинуть одну ногу и встать, соприкасаясь задами. Но, к сожалению, человек – не собака, и мой член выскочил из Гранни, едва не сломавшись при этом и причинив ей боль вместо удовольствия. Она грязно заругалась, как портовая шлюха, я был не согласен с такой постановкой вопроса, и на наши крики явился полицейский Якобсен. Так, по крайней мере, было написано у него на табличке. Он стал нам пенять, что мы громко кричали и грязно ругались, и предложил нам заплатить штраф. Я, в свою очередь, предложил ему уладить дело миром, и он немедленно согласился, войдя своим большим членом в Гранни сзади. В Народном парке обычно ничего не происходит по простым дням, и ему было скучно на своем посту.
Потом мы сидели в кафе, я пил кофе одной рукой, а вторую держал у нее между бедер, и Гранни страстно терлась мягкими губами о мою ладонь. Кафе было небольшим, хозяин вышел из-за стойки и наблюдал за нами, возбуждаясь и возбуждая свой член, а потом позвал мулатку-посудомойку, и мы сделали это уже вчетвером у одного столика.
Мы еще погуляли, и встретили ее старую знакомицу с обвисшими щеками, которую я сразу назвал Сагги, такая она была худая и обвисшая. Дамы расцеловались, и мы сразу пошли на квартиру ко мне.
Я шел посередине, как единственный мужчина, а дамы по бокам. Они вспоминали бурные гимназические годы, когда пропускали на спор, кто больше, страстных вожделенцев из соседней мужской гимназии. Потом мы разоблачились, я разжег камин, дамы встали возле него, и я входил в них по очереди, пока не удовлетворил обеих. Сагги носила черное белье, а Гранни была в белом, и я метался между ними, как между Африкой и Арктикой, словно Ливингстон и Нансен в одном лице.
Потом мы втроем пили кофе, а дамы вспомнили, как они в юности поймали скромнягу из католической школы и заставили его смотреть. КА они онанировали друг друга, а потом прилежный ученик онанировал на них. И мы немедленно это повторили. Сагги была вся морщинистая, а Гранни гладкая, словно из отполированной светлой древесины, и мне стало интересно, на кого я кончу. Но пришел домовладелец Соренсен, у которого мы арендовали квартиры, и попросил нас вести себя потише, а я предложил ему даму на выбор. Он выбрал обеих, и я спустил ему на тощий вихляющийся зад, поросший седыми волосами, когда Соренсен кончал в Сагги.
Затем Соренсен объявил, что сейчас он спустится в подвал, в бойлерную, и включит там горячую воду, что случалось нечасто из-за нехватки газа. Дамы на радостях пошли мыться, но на спичках разыграли, кому мыться первой. Короткую вытащила Гранни, она легла в горячую воду и замерла от наслаждения, потому что поместила руку между полных ног, а другой принялась щипать соски. Вода из кранов прибывала, и вскоре на поверхности оставалось лишь ее красное круглое лицо с выкаченными от наслаждения глазами, И тут ее выгнуло, как мостик в парке, и затем Гранни обмякла…
Потом были похороны. Старый пастор в черном одеянии с белым воротником и смешной шапочке читал молитвы, ему помогли церковный служка и очень молодая монахиня в черно-белом одеянии, а два могильщика, опершись на лопаты, смиренно ожидали, когда служба закончится. Затем они взялись за дело, но денег у нас не было, и Сагги расплатилась с ними собой тут же, на могильном холмике. Затем мы – я и Сагги, пошли домой, чтобы помянуть Гранни добрым словом.
С нами увязалась монахиня, которую я назвал Юнни, так свежа и румяна она была. Она сначала нас утешала, но Сагги сказала: «С людьми это бывает. Иногда они умирают», и тогда Юнни попросила нас помочь ей лишиться надоевшей девственности.
Скажу сразу, мне это не понравилось. Юнни была непомерно влажна, из нее буквально текло и капало на скатерть и на пол, а мой член стал розовым и липким. Потом они пошли подмыться, а затем мы помянули Гранни добрым словом и действием.
На следующий день Юнни объяснила свой порыв тем, что вскоре должна покинуть монастырскую школу и выйти замуж за нелюбимого жениха из Сольна. Поэтому она решила ему отомстить за навязчивые ухаживания. Мы ее отговорили от замужества, назвали: Сагги – внучкой, а я дочкой, и мы стали жить втроем в одной квартире.
Постепенно я привык, что у Юнни внутри так мокро, как на побережье во время осеннего шторма, но я не чувствовал стенок ее трубки, а потому Сагги мне нравилась больше. Она была сухой, я ощущал членом ее стенки и выпуклости, и увлажнялась она в самом конце, да и то чуть-чуть. Но груди Юнни были упругими и мягкими одновременно. Они не смиренно лежали на складках живота, как у Сагги, а бодро топорщились перпендикулярно молодому телу. К тому же у Юнни были очень чувствительные соски, и она кончала только от нескольких их выкручиваний. Чем я и пользовался, когда уставал от совокуплений.
Но вскоре наша тройственная идиллия была нарушена. К Сагги из провинции приехала ее мать, которую я назвал Дранни, до такой степени она была высохшей, кожа да кости, со впалым животом и совеем без грудей с одними втянутыми сосками, которые я, забавляясь с ней, иногда вытягивал пинцетом. А вот ее безволосый от старости лобок был выше всех похвал. Он выпирал над костями таза, как холм Скиннарвиксбергет над столицей. Я иногда укладывал их рядом, ее и Юнни, пронзал их по-очереди, смазывая Дранни соками Юнни, и наслаждался обеими.
Ходить Дранни уже не могла, и мы втроем иногда вывозили ее погулять в парк Хумлегорден, где на природе она сосала у меня беззубым ртом, вынув челюсти. Я снимал брюки и усаживался верхом на ее коляску, а она, согнувшись в три погибели, брала в рот мой член и пила мои соки, как эликсир жизни…
(На этом записки сумасшедшего из Хусбю обрываются. Из неопубликованного газетой «Свенска Дагбладет». Стокгольм)
